Посмотрела две хорошие экранизации – «Володя большой и Володя маленький» (по рассказу Чехова, для меня лично важному, который в отрочестве меня страшно мучил) и «Моя жизнь». Экранизации очень точные с очень точно сыгранными героями. И 19 век в этих фильмах, особенно в Моей жизни, настоящий, не этот костюмный кич, который нам показывают в последние десятилетия, какой-то пошлейший лубок, скроенный, как кажется, невежественными людьми, знакомыми с русской литературой исключительно в «кратком содержании» («время чтения 7 минут»). Но я не о том. «Моя жизнь» очень тронула меня. Я давно не перечитывала рассказ, но довольно хорошо помню его. И фильм оживил то чувство горести и вместе с ним чувство того, что ее не следует избегать, а следует с ней жить, которое вызывал всегда рассказ.
И я подумала, что, наверное, это особенное и узнаваемое, именно чеховское переживание связано с тем, что в его мире есть стремление жить по-христиански, такая направленность (хочу подобрать слово поточнее, но как-то не получается), но при этом нет веры в Бога. То есть ощущение такое, что нужно побуждать себя чувствовать, думать и поступать так, как будто Бог есть, но при этом знать, что его, скорее всего, нет. Это не просто «поступать нравственно». И уж тем более не «быть порядочным человеком». Тут какой-то другой оттенок. И вот от этого-то раздвоения и живет в чеховском мире совершенно особого свойства печаль. Хотя слово печаль тоже не подходит. Горесть.
Это раз.
И два. Как обычно у Чехова, в этих фильмах (и рассказах) речь идет, в частности, о свободе и несвободе. О том, как трудно и больно быть честно самим собой. Честно. Не права качать, не выпендриваться, не потакать своим порокам и дурным наклонностям, а действительно быть самим собой и стараться не прозевать жизнь. Это отдельная тема, и я опять-таки не о ней. А вот о чем. В те добрые времена, когда жили чеховские герои, речь шла о том, что дворянин, если чувствует в этом потребность, имеет права работать маляром. И девушка имеет права родить ребенка, не имея надежды выйти замуж за его отца. И напрасно их травят и преследуют, напрасно делают их изгоями – это дурно, «общество» не право и т.д. И вот я подумала: здорово, мы достигли высочайшей степени социальной свободы: сейчас мы можем быть кем угодно – хоть малярами, хоть блогерами, хоть современными художниками, и рожать можем сколько угодно, от кого угодно и в каком угодно качестве. Никто и слова не скажет. Но по сути ничего не изменилось, а может, и того хуже стало. Точно так же «общество» набрасывается на тех, кто «не соответствует». Попробуй, например, скажи вне православной тусовки, что ты православный. Не «вообще» крещеный, не Бог в душе, не нагорную проповедь читал и в целом с ней согласен, а православный – ну там в храм ходишь и пытаешься понимать происходящее исходя из того, что дает христианство. В лучшем случае на тебя посмотрят, как на отсталого (во всех смыслах) человека. И это я не говорю о других запретах, о других убеждениях, о которых в среде умных и прогрессивно мыслящих людей и заикнуться нельзя. Поэтому я их и не упоминаю.
Это к вопросу о свободе.